вспомнился Крым, наша молодость и споры: кто из нас Ай Петри, а кто Чатыр Даг. Конечно, в литературе. Пришли к соглашению, что он Ай Петри, а я Чатыр Даг. Обе знаменитые горы, но Ай Петри больше знаменита и чаще упоминается, а Чатыр Даг реже.
На долю ключика досталась Роман Кош!
– Товарищи, – обратился я к толпе, не дававшей возможности нашей машине тронуться. – Ну чего вы не видели?
– Да нам интересно посмотреть на новую модель автомобиля. У нас в Ленинграде она в новинку. Вот и любуемся. Хорошая машина! И ведь, главное дело, своя, советская, отечественная!
Шофер дал гудок. Толпа разошлась, и машина двинулась, увозя меня и штабс капитана, на лице которого появилось удовлетворенно смущенное выражение и бородавка на подбородке вздрогнула не то от подавленного смеха, не то от огорчения.
Мы переглянулись и стали смеяться. Я громко, а он на свой манер – тихонько.
Прав был великий петроградец Александр Сергеевич:
«Что слава? Яркая заплата» – и т. д.
А вокруг нас все разворачивались и разворачивались каналы и перспективы неповторимого города, прежняя душа которого улетела подобно пчелиному рою, покинувшему свой прекрасный улей, а новая душа, новый пчелиный рой, еще не вполне обжила свой город.
Новое вино, влитое в старые мехи.
Над бело желтым Смольным суровый ветер с Финского залива нес тучи, трепал флаг победившей революции, а в бывшем Зимнем дворце, в Эрмитаже, под охраной гранитных атлантов, в темноватом зале испанской живописи, плохо освещенная и совсем незаметная, дожидалась нас Мадонна Моралеса, которую ключик считал лучшей картиной мира, и мы со штабс капитаном снова – в который раз! – прошли по обветшавшему, скрипящему дворцовому паркету мимо этой маленькой темной картины в старинной золоченой раме, как бы прощаясь навсегда с нашей молодостью, с нашей жизнью, с нашей Мадонной.
Вот каким обыкновенным и незабываемым возник передо мной образ штабс капитана среди выгорающей дребедени гнилых мещанских домиков, охваченных дымным пламенем, над которым возвышалась, отражаясь в старом подмосковном пруде, непомерно высокая бетонная многочленистая Останкинская телевизионная башня – первый выходец из таинственного Грядущего.
…возле бывшего Брянского вокзала на месте скопления лачуг раскинулся новый прекрасный парк, проезжая мимо которого, с поразительной отчетливостью вижу я мулата в нескольких его ипостасях, в той нелогичной последовательности, которая свойственна свободному человеческому мышлению, живущему не по выдуманным законам так называемого времени, хронологии, а по единственно естественным, пока еще не изученным законам ассоциативных связей.
…вижу мулата последнего периода – постаревшего, но все еще полного любовной энергии, избегающего лишних встреч и поэтому всегда видимого в отдалении, в конце плотины переделкинского пруда, в зимнем пальто с черным каракулевым воротником, в островерхой черной каракулевой шапке, спиной к осеннему ветру, несущему узкие, как лезвия, листья старых серебристых ветел.
Он издали напоминал стручок черного перца – как то ужасно не совпадающий с опрокинутым отражением деревни на той стороне самаринского пруда.
…весь одиночество, весь ожидание.
В тот день он был гостеприимен, оживлен, полон скрытого огня, как мастер, довольный своим новым творением. С явным удовольствием читал он свою прозу, даже не слишком мыча и не издавая странных междометий
