83

в отделе по борьбе с бандитизмом, свирепствовавшим на юге. А что ему еще оставалось? Отец умер. Я уехал в Москву. Он остался один, не успев даже окончить гимназию. Песчинка в вихре революции. Гдето в степях Новороссии он гонялся на обывательских лошадях за бандитами – остатками разгромленной петлюровщины и махновщины, особенно свирепствовавшими в районе еще не вполне ликвидированных немецких колоний.

        Я понимал, что в любую минуту он может погибнуть от пули из бандитского обреза. Мои отчаянные письма в конце концов его убедили.

        Он. появился уже не мальчиком, но еще и не вполне созревшим молодым человеком, жгучим брюнетом, юношей, вытянувшимся, обветренным, с почерневшим от новороссийского загара, худым, несколько монгольским лицом, в длинной, до пят, крестьянской свитке, крытой поверх черного бараньего меха синим грубым сукном, в юфтевых сапогах и кепке агента уголовного розыска. Он поселился у меня. Его все время мучило, что он живет, ничем не занимаясь, на моих хлебах. Он решил поступить на службу. Но куда? В стране все еще была безработица. У него имелись отличные рекомендации уездного уголовного розыска, и он пошел с ними в московский уголовный розыск, где ему предложили место, как вы думаете где? – ни более ни менее как в Бутырской тюрьме надзирателем в больничном отделении.

        Он сообщил мне об этом не без некоторой гордости, прибавив, что теперь больше не будет мне в тягость.

        Я ужаснулся.

        …мой родной брат, мальчик из интеллигентной семьи, сын преподавателя, серебряного медалиста Новороссийского университета, внук генералмайора и вятского соборного протоиерея, правнук героя Отечественной войны двенадцатого года, служившего в войсках Кутузова, Багратиона, Ланжерона, атамана Платова, получившего четырнадцать ранений при взятии Дрездена и Гамбурга, – этот юноша, почти еще мальчик, должен будет за двадцать рублей в месяц служить в Бутырках, открывая ключами больничные камеры, и носить на груди металлическую бляху с номером!…

        Несмотря на все мои уговоры, брат не соглашался отказаться от своего намерения и аккуратно стал ездить на трамвае в Бутырки, до которых было настолько далеко от Мыльникова переулка, что приходилось два раза пересаживаться и еще одну остановку проезжать на дряхлом автобусе: получалось, что на один только проезд уходит почти все его жалованье.

        Я настаивал, чтобы он бросил свою глупую затею. Он уперся. Тогда я решил сделать из него профессионального журналиста и посоветовал чтонибудь написать на пробу. Он уперся еще больше.

        – Но почему же? – спрашивал я с раздражением.

        – Потому что я не умею, – почти со злобой отвечал он.

        – Но послушай, неужели тебе не ясно, что каждый более или менее интеллигентный, грамотный человек может чтонибудь написать?

        – Что именно?

        – Бог мой, чтонибудь.

        – Конкретно?

        – Мало ли… Не все ли равно… Ты столько рассказывал забавных случаев из своей уголовной практики. Ну возьми какойнибудь сюжетец.

        – Например?

        – Ну, например, как вы там гдето в уезде накрыли какогото типа по фамилии Гусь, воровавшего казенные доски.

        – Я не умею, – заскрипел зубами брат, и его шоколадного цвета глаза китайского разреза свирепо сверкнули.

        Тогда я решил употребить самое грубое средство.

        – Ты что же это? Рассчитываешь сидеть у меня на шее со своим нищенским жалованьем?

        Мой брат побледнел от оскорбления, потом покраснел, но сдержался и, еще сильнее стиснув зубы, процедил,