189

даже такому мировому театру, как МХАТ, а Станиславский, понимая, что я прав, из чувства своего чудовищного упрямства хотел доказать обратное: то есть что любую, самую современную и самую странную пьесу можно поставить в самых скромных, камерных формах: все дело во внутреннем самочувствии актеров, в сверхзадаче и в глубине содержания.

        Наверное, он был прав, но, к сожалению, ни внутреннего глубокого самочувствия, ни сверхзадачи, ни содержания не было налицо. Да и зерна тоже не было. Ничего не было. Был лишь молодой неопытный автор, вытащенный из самой гущи жизни, и был великий режиссер, который совершенно не понимал этой гущи жизни и не знал, как взяться за ее изображение. До чего Станиславский был далек от действительности, свидетельствует такой, например, случай, который я хорошо помню.

        Репетиции «Растратчиков». Репетирует жена Станиславского Лилина, которую он упрямо называет «Перевощикова». Сцена изображает комнату бухгалтера Прохорова. За сценой раздаются звонки: три длинных и два коротких, как и полагается в коммунальных квартирах. Лилина, кутаясь в серую шаль, идет отворять своему загулявшему мужу, Станиславский останавливает репетицию.

        – Подождите, Перевощикова, на место. Что это за звонки?

        Режиссер объясняет ему, что так бывает в жизни.

        – Не понимаю! – отрывисто произносит Станиславский.

        – Видишь ли, Костя, – говорит Лилина проникновенно; – сейчас жилищный кризис. Люди живут в коммунальных квартирах. В каждой квартире несколько семейств. А звонок один общий. Вот они и сговорились, что одним нужно звонить один раз, другим – два раза, третьим – один длинный и два коротких…

        – Два коротких? – подозрительно спрашивает Станиславский. – Не верю. Наигрыш.

        – Костя, но уверяю тебя!

        – Не знаю, – говорит он уныло. – Перевощикова, вы фантазируете.

        – Честное слово.

        – Гм… Гм… В таком случае надо напечатать на афише, что это пьеса из жизни людей, не имеющих отдельной квартиры.

        Станиславский очень доброжелательно относился к нам, новым драматургам Художественного театра, но имел о нас странное представление.

        По случайности Булгаков, Олеша и я работали тогда в железнодорожной газете «Гудок», и Станиславский почемуто вообразил, что все мы рабочиежелезнодорожники, и при случае любил этим козырнуть. Я сам слышал, как он комуто говорил:

        – Утверждают, что Художественный театр не признает пролетарского искусства, а вот видите, мы уже ставим вторую пьесу рабочегожелезнодорожника, некоего Катаева, может быть, слышали?

        Однажды Станиславский строго спросил меня:

        – Вы любите оперетку?

        Мне было стыдно признаться, что я люблю, но все же я заставил себя сказать правду.

        – Очень.

        – Да? – оживленно воскликнул Станиславский. – Серьезно? Это очень хорошо. Я сам обожаю хорошую оперетку. Только, знаете, не эту… венскую… московскую… А подлинную. Лекока. Вы любите Лекока? Вот это – настоящая оперетка. И конечно, ничего похожего на наших опереточных примадонн с их перьями, кружевами, непристойными движениями – словом, со всем тем, что называется «каскад».

        Он оживился, сбросил чеховским жестом нечеховское пенсне и с увлечением стал посвящать меня во все тайны подлинного опереточного жанра.

        – Вы знаете, что такое настоящая опереточная примадонна? О, вы не знаете, что такое настоящая опереточная дива! Мадам Жюдик.