могу нарисовать, – сказал, медленно собираясь с мыслями, художник. – У вас острое лицо. Я могу вас похоже нарисовать.
Я обещал приехать и позировать. Он сказал серьезно:
– Очень вам благодарен. Я вас могу похоже нарисовать. А вы кто будете.
Я сказал. Он серьезно помолчал и потом раздельно произнес, не торопясь:
– Я вас могу очень похоже нарисовать, товарищ корреспондент, приезжайте к нам.
– Непременно.
Художник долго собирался с мыслями, потом сказал Виленскому, сонно улыбаясь и с большим трудом подбирая и складывая слова:
– Шпрехен зи дейч, геноссе доктор?2
– Я, эйн бисхен3, – серьезно ответил Виленский.
Художник задумался, сидел понуро, затем продолжал так же трудно:
– Вифиль габен зи фамилие?4
Доктор внимательно вслушался, не понял и попросил повторить.
– Ви филь габен зи фа ми лие? – повторил сонно и раздельно художник.
– Ах, понимаю, – сказал доктор. – Их габе дрей персон мит мир, айн фрау унд айн кинд.5
Художник важно кивнул головой.
– Их ферштее, – сказал он, – жена и ребенок. Зер гут.6
Он опять уронил голову на руки и задумался. Со всех сторон на него смотрели с уважением больные. Художник обратился ко мне:
– Шпрехен зи дейч?7
– Бисхен.8
Он с удовлетворением кивнул головой и стал рыться по карманам. Он достал измятую пачку папирос «Бокс» и протянул мне.
– Волен зи айн сигаретт?9
Я взял тоненькую, полувысыпавшуюся папироску.
– Данке зер.10
Он ласково и серьезно подал мне огня:
– Раухен битте. Их габе нох филь сигареттен.11
– Данке шен.12
Художник с самодовольной скромностью огляделся вокруг.
– Откуда вы знаете немецкий язык? – спросил я.
Он, очевидно, ждал этого вопроса.
– Я учил его в школе. Теперь почти все забыл. Я был очень болен, я все забыл.
– У него сонная болезнь, – пояснил доктор.
Художник поправил:
– Энцефалит. У меня был энцефалит. Я почти все забыл. Теперь энцефалит прошел, но отразился на мозгу. Мне трудно вспомнить. Я все забываю. Раухен битте нох айн сигареттен.13
Ему, видимо, доставляло громадное наслаждение вспоминать и складывать забытые, растерянные немецкие слова.
– Это неизлечимая болезнь, – со вздохом сказал он. – Последствия ее неизлечимы.
– Ну, ничего, подождите, – сказал я в утешение. – Может быть, ученые откроют возбудитель энцефалита, и тогда будет прививка, и вас вылечат.
– Все равно уж поздно. Болезнь прошла. Это последствия. Это уже не вылечат.
И он скорбно опустил голову…
Усаживая меня на лавку, доктор Виленский заботливо разостлал две газеты, чтоб было чисто. Он тоже усиленно приглашал меня приехать. Это от Зацеп совсем недалеко.
– Вы мне дайте телеграмму, я вам вышлю на станцию Ульяновку лошадей, а там всего пятнадцать километров…
Я сердечно простился с доктором Виленским. Он услужливо донес до площадки мои вещи. Я сошел с поезда. Меня встретили Розанов, Костин и Зоя Васильевна. Розанов был в белой рубахе и соломенном бриле. Я заметил, что у него за эти дни сильно загорело лицо…
Я вернулся в политотдел, как в свою семью.
Вот и опять в Зацепах, в МТС, в «своей» комнате с букетом на столе. Я чувствую себя так, как себя всегда чувствует человек, уезжавший на некоторое время и опять возвратившийся. Люди вокруг продолжают жить интересами, смысл
