27

надеваю. А сейчас она за мной в обозе ездит.

        Ваня проглотил слюну и довольно жалобно посмотрел на обладателя бурки, которая ездит в обозе.

        — А меня не взяли, — убито сказал Ваня. — Сперва взяли, а потом сказали — не положено. Я у них даже один раз в палатке спал. У разведчиков, у артиллерийских.

        — Стало быть, ты им не показался, — сухо сказал роскошный мальчик, — раз они тебя не захотели принять за сына.

        — Как это — за сына? За какого?

        — Известно, за какого. За сына полка. А без этого не положено.

        — А ты — сын?

        — Я — сын. Я, братец, у наших казачков уже второй год за сына считаюсь. Они меня ещё под Смоленском приняли. Меня, братец, сам майор Вознесенский на свою фамилию записал, поскольку я являюсь круглый сирота. Так что я сейчас называюсь гвардии ефрейтор Вознесенский и служу при майоре Вознесенском связным. Он меня, братец мой, один раз даже вместе с собой в рейд взял. Там наши казачки ночью большой шум в тылу у фашистов сделали. Как ворвутся в одну деревню, где стоял их штаб, а они как выскочат на улицу в одних подштанниках! Мы их там больше чем полторы сотни набили.

        Мальчик вытащил из ножен свою шашку и показал Ване, как они рубали фашистов.

        — И ты рубал? — с дрожью восхищения спросил Ваня.

        Мальчик хотел сказать «а как же», но, как видно, гвардейская совесть удержала его.

        — Не, — сказал он смущённо. — По правде, я не рубал. У меня тогда ещё шашки не было. Я на тачанке ехал вместе со станковым пулемётом… Ну и, стало быть, иди, откуда пришёл, — сказал вдруг ефрейтор Вознесенский, спохватившись, что слишком дружески болтает с этим неизвестно откуда взявшимся довольнотаки подозрительным гражданином. — Прощай, брат.

        — Прощай, — уныло сказал Ваня и побрёл прочь.

        «Стало быть, я им не показался», — с горечью подумал он. Но тотчас всем своим сердцем почувствовал, что это неправда. Нет, нет. Сердце его не могло обмануться. Сердце говорило ему, что он крепко полюбился разведчикам. А всему виной командир батареи капитан Енакиев, который его даже в глаза никогда не видел.

        И тогда у Вани явилась мысль идти добиться до какогонибудь самого главного начальника и пожаловаться на капитана Енакиева.

        Такимто образом он в конце концов и набрёл на избу, где, по его предположению, помещался какойто высокий начальник.

        Он сидел на мельничном жёрнове и, не спуская глаз с избы, терпеливо ждал, не покажется ли этот начальник.

        Через некоторое время на крыльцо вышел, надевая замшевые перчатки, офицер и крикнул:

        — Соболев, лошадь!

9

        Судя по той быстроте и готовности, с которой изза угла выскочил солдат, ведя на поводу двух осёдланных лошадей, мальчик сразу понял, что это начальник, если не самый главный, то, во всяком случае, достаточно главный, чтобы справиться с капитаном Енакиевым.

        Это же подтверждали и звёздочки на погонах. Их было очень много: по четыре штучки на каждом золотом погоне, не считая пушечек.

        «Хоть и не старый, а небось генерал», — решил Ваня, с почтением рассматривая тонкие, хорошо начищенные сапоги со шпорами, старенькую, но необыкновенно ладно пригнанную походную офицерскую шинель, электрический фонарик на второй пуговице, бинокль на шее и полевую сумку с компасом.

        Солдат вывел лошадей на улицу через ворота и поставил их перед калиткой. Офицер подошёл к лошади, но, прежде чем на неё сесть, весело потрепал её по крепкой атласной шее и дал ей кусочек сахару.

        Судя по всему, у него было прекрасное настроение.

        Когда нынче его вызвал к себе командир