к сюртуку, заплакать и
рассказать все.
Но это чувство возникло в потрясенной душе мальчика лишь на миг, тотчас
уступив место другому, новому - сдержанному и молчаливому чувству
ответственности и тайны. Первый раз в жизни мальчик просто и серьезно, всем
сердцем, понял, что в жизни есть такие вещи, о которых не следует говорить
даже самым родным и любимым людям, а знать про себя и молчать, как бы это ни
было трудно.
Отец качался в качалке, заложив за голову руки и сбросив пенсне. Петя
прошел и уселся рядом на стуле, чинно сложив на коленях руки.
- Ну что, сынок, скучно ничего не делать? Ничего, поскучай. Скоро все
уляжется, в учебных заведениях опять начнутся занятия. Пойдешь в гимназию.
Нахватаешь двоек. Легче станет на сердце.
И он улыбнулся своей милой, близорукой улыбкой.
В кухне хлопнула дверь, по коридору быстро застучали шаги. На пороге
столовой появилась Дуня. Она бессильно прислонилась к дверному косяку, тесно
прижимая руки к груди.
- Ой, барин...
Больше она не могла выговорить ни слова.
Дуня трудно и часто дышала, глотая воздух полуоткрытым ртом. Из-под
сбившегося платка на небывало бледное лицо упала прядь волос с повисшей
шпилькой.
За последнее время в доме привыкли к ее неожиданным вторжениям. Почти
каждый день она сообщала какую-нибудь городскую новость. Но на этот раз ее
безумные глаза, за, судорожное дыхание, весь ее невменяемый вид говорили,
что произошло нечто из ряда вон выходящее, ужасное. Она внесла с собой такую
темную, такую зловещую тишину, что показалось, будто часы защелкали в десять
раз громче, а в окна вставили серые стекла. Стук швейной машинки тотчас
оборвался. Тетя вбежала, приложив пальцы к вискам с лазурными жилками:
- Что?.. Что случилось?..
Дуня молчала, беззвучно шевеля губами.
- На Канатной евреев бьют, - наконец выговорила она еле слышно, -
погром...
- Не может быть! - вскрикнула тетя и села на стул, держась за сердце.
- Чтоб мне пропасть! Чисто все еврейские лавочки разбивают. Комод со
второго этажа выбросили на мостовую. Через минут десять до нас дойдут.
Отец вскочил бледный, с трясущейся челюстью, силясь надеть непослушной
рукой пенсне.
- Да что ж это, господи!
Он поднял глаза к иконе и дважды перекрестился.
Дуня приняла это за некий знак. Она очнулась, полезла на стул и стала
порывисто снимать икону.
- Что вы делаете, Дуня?
Но она, не отвечая, уже бегала по комнате, собирая иконы. Она суетливо
расставляла их на подоконниках лицом на улицу и подкладывала под них стопки
книг, коробки, цибики из-под чаю, - все, что попадалось под руку. Отец
растерянно следил за ней:
- Я не понимаю... Что вы хотите?
- Ой, барин, да как же? - испуганно бормотала она. - Да как же?
Разбивают евреев... А русских не трогают... У кого на окнах иконы - до тех
не заходят!
Вдруг лицо отца исказилось.
- Не смейте! - закричал он высоким, срывающимся голосом и начал изо
всех сил дробно стучать кулаком по столу. - Не смейте... Я вам запрещаю!..
Слышите? Сию же минуту прекратите... Иконы существуют не для этого... Это...
это кощунство... Сейчас же...
Круглые крахмальные манжеты выскочили
