не столько
слышимый, сколько угадываемый шум неотвратимого движения.
По улицам, качаясь на новеньких костылях, ходили обросшие бородой
раненые в черных косматых маньчжурских папахах и в накинутых на плечи
шинелях с георгиевскими крестами.
Приезжавшие из Центральной России мастеровые приносили слухи о всеобщей
стачке. В толпах возле участков говорили о насилии. В толпах возле
университета и высших женских курсов говорили о свободе. В толпах возле
завода Гена говорили о вооруженном восстании.
Однажды в конце сентября в порт пришел большой белый пароход с телом
генерала Кондратенко, убитого в Порт-Артуре.
Почти год странствовал громадный, шестидесятипудовый ящик со свинцовым
гробом по чужим землям и морям, пока наконец не добрался до родины.
Здесь, в порту, его поставили на лафет и повезли по широким аллеям
одесских улиц на вокзал.
Гаврик видел мрачную, торжественную процессию, освещенную бедным
сентябрьским солнцем: погребальные ризы священников, кавалерию, городовых в
белых перчатках, креповые банты на газовых уличных фонарях.
Мортусы в черных треуголках, обшитых серебряным галуном, несли на
палках стеклянные фонари с бледными языками свечей, еле видными при дневном
свете.
Беспрерывно, но страшно медленно играли оркестры военной музыки,
смешиваясь с хором архиерейских певчих.
Нестерпимо высокие, почти воющие, но вместе с тем удручающе стройные
детские голоса возносились вверх, дрожа под сводами вялых акаций. Слабое
солнце сквозило в сиреневом дыму ладана. И медленно-медленно двигался к
вокзалу посредине оцепленной войсками Пушкинской улицы лафет с высоко
поставленным громадным черным ящиком, заваленным венками и лентами. Когда
процессия поравнялась с вокзальным сквером, на чугунной решетке появился
студент. Он взмахнул над заросшей головой студенческой фуражкой с выгоревшим
добела голубым околышем и закричал:
- Товарищи!
В этой громадной толпе безмолвного народа его голос показался совсем
слабым, еле слышным. Но слово, которое он выкрикнул, - "товарищи" - было так
невероятно, непривычно, вызывающе, что его услышали все, и все головы,
сколько их было, повернулись к маленькой фигурке, повисшей на массивной
ограде сквера.
- Товарищи! Помните о Порт-Артуре, помните о Цусиме! Помните о кровавых
днях Девятого января! Царь и его опричники довели Россию до неслыханного
позора, до неслыханного разорения и нищеты! Но великий русский народ живет и
будет жить! Долой самодержавие!
Городовые уже стаскивали студента. Но он, цепляясь ногами за ограду и
размахивая фуражкой, кричал быстро, исступленно, во что бы то ни стало желая
окончить речь:
- Долой самодержавие! Да здравствует свобода! Да здравствует ре...
Гаврик видел, как его стащили и, держа за руки, повели.
Погребальный звон плыл над городом. Пощелкивали подковы конницы. Гроб с
телом генерала Кондратенко поставили в траурный вагон санкт-петербургского
поезда. В последний раз грянули оркестры.
- На-а-а! кра-а-а! ул!
Поезд тронулся.
Траурный вагон медленно проплыл за светлой оградой вытянутых в струнку
штыков, унося черный ящик с крестом на верхней крышке,
