Но Гаврик был мальчик смышленый и осторожный. Прежде чем вернуться
домой, он отправился за усатым, издали наблюдая за ним до тех пор, пока
собственными глазами не убедился, что тот действительно поднялся наверх и
скрылся в переулке.
Только тогда мальчик побежал в хибарку. Матрос спал. Но едва щелкнул
замок, как вскочил и сел на койке, повернув к двери лицо с блестящими,
испуганными глазами.
- Не бойтесь, дядя, это я. Ложитесь.
Больной лег.
Мальчик долго возился в углу, делая вид, что пересматривает крючки
перемета, уложенного "бухтой" в круглую ивовую корзинку. Он не знал, как
приступить к делу, чтобы не слишком встревожить больного.
Наконец подошел к койке и некоторое время мялся, почесывая одну ногу о
другую.
- Легче вам, дядя?
- Легче.
- Соображаете что-нибудь?
- Соображаю.
- Дать вам кушать?
Больной, обессиленный даже таким коротким разговором, замотал головой и
прикрыл глаза.
Мальчик дал ему отдохнуть.
- Дядя, - сказал он через некоторое время тихо, с настойчивой лаской, -
это вы вчерась прыгали с парохода "Тургенев"?
Больной открыл глаза и посмотрел на мальчика снизу вверх, внимательно и
очень напряженно, но ничего не ответил.
- Дядя, слухайте, что я вам скажу, - зашептал Гаврик, подсаживаясь к
нему на койку. - Только вы не дергайтесь, а лежите тихо...
И мальчик как можно осторожней рассказал ему о своем знакомстве с
усатым.
Больной снова вскочил и сел на койке, крепко держась руками за ее
доску. Он не спускал с мальчика неподвижно расширенных глаз. Его лоб стал
сырой. Однако он все время молчал. Только один раз нарушил молчание, именно
тогда, когда Гаврик сказал, что у усатого на щеке был пластырь. В этом месте
рассказа в глазах у больного мелькнуло какое-то дикое и веселое украинское
лукавство, и он проговорил сипло, сквозь зубы:
- Это его, наверно, кошка поцарапала.
Потом он вдруг засуетился и, держась за стенку, встал на дрожащие ноги.
- Давай, - бормотал он, бестолково тычась во все стороны, - давай
куда-нибудь... За-ради Христа...
- Дядя, ложитесь. Вы ж больной.
- Давай... давай... Давай мою робу... Где вещи?
Он, вероятно, забыл, что скинул верхнюю одежду в море, и теперь
беспомощно шарил похудевшей рукой по койке, небритый, страшный, похожий в
белой рубахе, и подштанниках на сумасшедшего.
Его вид был так жалок и вместе с тем так грозен, что Гаврик готов был
бежать от страха куда глаза глядят.
Но все же, пересиливая страх, он с силой обхватил больного руками за
туловище и пробовал уложить обратно на койку. Мальчик чуть не плакал:
- Дядя, пожалейте себя, ляжьте!
- Пусти. Я сейчас пойду.
- Куда ж вы пойдете в подштанниках?
- Дай вещи...
- Что вы говорите, дядя? Какие вещи? Ложитесь обратно. На вас ничего не
было.
- Пусти. Пойду...
- Вот мне с вами наказанье, если бы вы только знали, дядя! Все равно
как маленький! Ложитесь, я вам говорю! - вдруг сердито крикнул мальчик,
потеряв терпенье. - Что я тут буду с вами цацкаться, как с дитем!
Больной покорно лег, и Гаврик увидел, что его глаза снова подернулись
горячечной поволокой.
Матрос
